Сон лампового телевизора (пластическая симфония 13-го канала)

  Перед нами работа, достойная и отдела новейших медиа, и отдела археологии аномального. В центре — артефакт, отсылающий одновременно к доцифровой эпохе и к постмедийному будущему. «Сон лампового телевизора» Романа Ходырева — это аллюзорное полотно, в котором перекрещиваются три линии: флуктуации устаревших технологий, поэтика случайного сигнала и астигматическое зрение как метод восприятия хаоса.  

  Метафизически квадратный (222×222 — число симметрии, число повторения, число ритуала), этот объект обретает статус иконы для будущих археологов информационного века. Изображение напоминает симметричную настройку эфирного сигнала, который ожил, взбунтовался и начал говорить на собственном, непонятном, но тревожно знакомом языке.  

  При ближайшем рассмотрении зритель может различить слои речи — не то космическое сообщение, не то диалог с домашним ковром, который, по определению, всегда знал больше, чем говорил. Цветовая палитра — разложение спектра памяти. Здесь сине-фиолетовые искажения перекликаются с острыми вкраплениями красного, напоминая одновременно об электромагнитной природе изображения и о боли утраченного сигнала.

  Технология пластификации не только консервирует форму, но и вводит зрителя в состояние лабораторного наблюдения. Мы будто под стеклом, смотрим не на картину, а на мозг устройства, пытающегося вспомнить, кем оно было до появления человека. Как будто в сон телевизора проникла сирень, и её аромат вызвал отклонения в работе всей системы.

  Работа рифмуется с эстетикой позднего «Fluxus», с графическим автоматизмом НИИ Астигматизма и с визуальной риторикой постчеловеческой археологии. Это не просто изображение — это приёмник, настроенный на частоту параллельных миров, забытых воспоминаний и упущенных волн.

из письма мета-куратора

Искусство как доказательство разума

***

  … их реакция была бы двойственной. С одной стороны, они увидели бы потрясающее богатство культурных форм: музыку, кино, танец, абстрактные картины, сложные интеллектуальные дебаты — и, возможно, восхитились бы нашей способностью к игре, воображению и созданию смыслов из пустоты. Но с другой стороны, сквозь рекламу, новости и шоу-программы они бы заметили нескрываемый шум — войны, агрессию, жажду потребления, страх и бессмысленное самоуничтожение. Такой экран показал бы цивилизацию, в которой гениальное и разрушительное переплетены неразрывно. И именно от того, что перевесит в их восприятии — сияние искусства или тень хаоса, — зависело бы, захотят ли они приблизиться, вступить в контакт, или же продолжат наблюдать издалека, как за странным и опасным видом, ещё не решившим, способен ли он на мир.  

***

Перед нами — не просто орнаментальная поверхность, а оптика, которая учит смотреть. Работа устроена как «экран внутри экрана»: зрителя втягивает воронка симметрий, отражений и микроскопических знаковых переборов, напоминающих и оптические тест-таблицы, и ковровые поля, и следы осциллографа. Здесь проверяется не резкость объектива, а резкость сознания. Композиционная ось, ритм «двойного дыхания» (лево/право, верх/низ) и дробное мерцание линий собирают хаос в согласованный хоровой строй. Цвет ведёт себя как звук: холодные синие и сиреневые регистры удерживают форму, тёплые красно-коралловые — добавляют резонанс, превращая плоскость в пластическую партитуру.

Серия «Испытательные таблицы» переопределяет сам жанр тест-изображения. Историческая функция таблиц — калибровать прибор; здесь же калибруется наблюдатель. «Сон лампового телевизора» возвращает нас к эпохе белого шума, когда эфир ещё был местом встречи, а не вывеской канала. Художник замедляет взгляд и предлагает читать картину как палимпсест сигналов, где каждая петля линии — это буква алфавита, не принадлежащего ни одному народу. Так «техническая» диаграмма становится медиумом для межвидового письма: в глубине узора можно различить логику спиралей галактик, концентрику колец, геометрию «кругов на полях» — универсальные граммы гармонии, не зависящие от языка.

Философски работа ставит простой, но радикальный вопрос: чем является искусство — изображением мира или протоколом связи? Если принять второе, то «пластическая симфония 13-го канала» — не картина, а приглашение на частоту, где другой разум говорит с нами самым доступным кодом — красотой. Этот «дальний корреспондент» не навязывает сюжет и не диктует волю; его письмо — не приказ, а настройка. Мы боимся масок, которые сами же приписали иному, — но в ответ получаем не лик, а орнамент как форму мирного присутствия. Симметрия здесь не про идеологию порядка, а про этику со-настройки: чтобы услышать, нужно стать соразмерным.

Потому этот сон телевизора — бодрствование для зрителя. Он возвращает нас к невидимой дисциплине созерцания: смотреть так, чтобы картинка перестала быть стеной и стала окном. В этой оптике «испытательная таблица» — не экзамен на остроту зрения, а проверка способности к миру: можно ли собрать рассыпанные частоты в созвучие, разрозненные линии — в письмо, а шум — в мантру? Картина отвечает за нас: да, если мы признаем, что искусство — древнейший и поныне действующий способ поддерживать связь между теми, кто никогда не встречался, но уже делит общую симметрию.

***

…И здесь возникает кульминация смысла «Испытательных таблиц». Взгляд иных миров, проходящий сквозь белый шум лампового эфира, пока остаётся взглядом стороннего наблюдателя: они изучают нас так, как мы смотрим на насекомых под стеклом или на зверя в клетке. Для них мы — цивилизация, обладающая удивительным даром создания искусства, но лишённая внутреннего мира. Наши картины, музыка, орнаменты поражают их красотой, но войны и разрушения отталкивают.

Эта серия работает как зеркальная мантра: она напоминает нам, что именно творчество и созидание могут изменить способ, каким нас видят. Только если мы научимся творить мир. Только если искусство станет не оправданием и переосмыслением хаоса, а формой гармонии, — у иных миров появится желание не просто наблюдать за нами, но вступить в подлинный контакт.

И тогда симметрии их галактик, орнаменты кругов на полях и наши картины, сотканные из шумов и линий, сольются в единый язык. Язык, где искусство перестаёт быть «иллюстрацией жизни» и становится доказательством разума.

И, может быть, именно тогда мы впервые будем услышаны — не как животное в зоопарке, а как равный собеседник в космическом диалоге. Где нас поймут и может даже простят.

Профессор Балабоба Я. Р.